В музее Главного пограничного клинического военного госпиталя ФСБ РФ под особую ответственность мне доверили видеокассету о военном госпитале в Душанбе. О том самом, где в августе 1986 года была сделана единственная в истории мировой медицины операция. Во всяком случае о других подобных официальных сведений не существует. Из живого человека благополучно извлекли неразорвавшуюся гранату. Я уже писала об этом случае тогда, давно. Но места в маленькой «районке» было в обрез, и теперь, в преддверии 90-летия пограничных войск хотелось вновь рассказать эту потрясающую историю. Без оглядки на то, что можно и чего нельзя «предавать гласности», но главное — чтобы и сегодняшние наши читатели узнали об этом.
Ставлю кассету и вместо ожидаемого просматриваю и прослушиваю печальный экскурс по Душанбинскому госпиталю 2002 года. Ведущие специалисты, озвучивая традиционные показатели «достижений и успехов», всё-таки говорят и о катастрофических проблемах — медицинское оборудование безнадежно устарело, срок эксплуатации важнейшей реанимационной и кардиологической аппаратуры давно истек — с конца 80-х ничего не обновлялось. Значительно ухудшилось качество призыва, лучшие попадали непосредственно на границу, а в гарнизоны направляли тех, о ком дипломатично говорят: «лица с социально-педагогической запущенностью, плохо поддающиеся обучению». О самых героических страницах госпиталя, когда он сутками принимал раненых из Афгана, — ничего. Ни слова и о той уникальной операции, которой с восхищением «рукоплескали» все крупнейшие центральные средства массовой информации. Возможно, формат фильма-отчёта этого и не предполагал, но есть здесь ещё одна причина — госпиталь доживал, оставшись на таджикской земле без России.
В 80-е это был «воюющий госпиталь». Сюда и попал раненый Виталик Грабовенко, отслужив в Афгане без двух недель год. С ним случилось то, что, наверняка, всегда будет столь же очевидным, сколько и абсолютно невероятным.
Он был вторым номером гранатометчика. После очередного боя стали грузиться в БТР, чтобы уходить на базу. Он поднял цинковый ящик с лентами цилиндрических гранат, и тут свистнула шальная пуля. Она выбила одну из гранат из ленты, граната, вылетев, ударилась в автоматный рожок на поясе и, изменив первоначальную траекторию движения и сбросив скорость, всей своей смертельной тяжестью врезалась в тело солдата. Он упал, вскочил, схватился за живот руками. Из раны текла кровь. «Пацаны, в меня граната попала», — растерянно простонал он. Пацаны ответили, скорее всего, коротким набором успокоительных нелитературных слов, твердо обозначавших одно, что этого просто не может быть, а Виталька просто в шоке от боли. Его раздели, сняли жилетку с рожками, мочили полотенце на лоб, давали пить. Прилетели медики: «Транспортабелен!». На второй день после ранения Виталий Грабовенко уже был в госпитале. Диагноз при поступлении: «Огнестрельное слепое осколочное ранение мягких тканей правой поверхности живота. Обширная гематома правой половины грудной клетки». На рентгеновском снимке все, как будто, было в порядке — и легкие, и ребра целы. Но рана стала гноиться, плечо и грудь раздуло, словно под кожу накачали воздуха. И почти невозможно было поднять руку. Но он остался жив, он думал только об этом и послал родителям спокойное письмо, где сообщил, что теперь он в Душанбе, получает для ребят какое-то там имущество…
Врачи видели, что на поправку парень не идет и, предположив, что всему виной межмышечная гематома, повторно сделали рентген. Вот тут-то и «засветились» две подозрительные «тени» прямоугольной формы размером 11 на 3 см. и 3 на 2,5 см. Решили, что, скорее всего, это гильза и надо срочно оперировать. Но Виталий уже поел. Операцию отложили на завтра. К вечеру в ординаторскую зашел перед выпиской гранатометчик и застал врачей за обсуждением попавшей в Грабовенко гильзы. Он тоже посмотрел на снимок и побледнел: «Это же граната!» Не поверили, кинулись к еще одному больному, саперу. И услышали то же самое: «Граната. И на боевом взводе».
Виталия, который до этого свободно ходил по территории госпиталя, немедленно поместили в отдельную палату, приказав никуда не выходить. Больных из соседних палат срочно эвакуировали. Медсестры стали делать ему уколы в касках и в бронежилетах под халатами. Обо всем тут же доложили по начальству, вплоть до самого высокого в Москве. Организационные вопросы решили быстро и по-военному четко. Оставался основной — кто будет оперировать? «Многие опытные хирурги были готовы выполнить необычную операцию, — писала 24 декабря 1986 года газета «Коммунист Таджикистана. — Но выбор специальной комиссии пал на Юрия Алексеевича Воробьева». И даже знаменитый журналист Юрий Гейко в «Комсомолке» от 27 сентября 1986 года подчеркнул, что весь персонал госпиталя, все хирурги были готовы стать к операционному столу, лицом к смерти или к инвалидности. Ведь тому, кто будет оперировать, могло оторвать руки. Только сейчас, двадцать с лишним лет спустя, Воробьев, машинально поворачивая в руках мобильник, тихо сказал правду. Он был в то время начальником Душанбинского госпиталя, и когда стало ясно, что «оперировать гранату» все равно придется, собрал хирургов у себя в кабинете. Кто-то сразу и твердо отказался. Кто-то тяжело промолчал. Кто-то не мог посмотреть ему в глаза. Он прервал эти тягостные минуты и спокойно подвел черту: «Оперировать буду я». Ему было 38 лет, за плечами более 2000 операций. Двое детей, жена ждала третьего. Не согласился с решением начальника только один человек — лейтенант Саша Дорохин, молодой травматолог, призванный на военную службу на два года. «Юрий Алексеевич, вам нельзя одному. Возьмите меня! Граната глубоко, надо будет и тампонировать, и фиксировать края разреза, а времени ведь будет очень мало! Возьмите меня, пожалуйста!» Он не получил ответа, но как бы случайно еще не раз попадался в тот день на глаза Воробьеву и опять просил. «К вечеру 13-го переодевайся, будем репетировать», — сказал, наконец, Воробьев. Дорохин всего месяц как женился. Позже он признался, что больше всего боялся не смерти, а увечья, не уйдет ли от него Наташа, если он станет калекой.
На уровне Москвы решение Воробьева сначала не приняли: «Ты же начальник госпиталя, не твое это дело!» «Ну дайте кого-нибудь другого», — просто сказал он. Не было, не оказалось никого другого.
Времени на подготовку к операции, считай, не было. Поэтому удалось раздобыть только два больших защитных комплекта сапера. Один жилет в этом комплекте весил 40 килограммов — а жара стояла за 40 градусов. Срочно по эскизам Воробьева на местном заводе заказали специальный захват. Когда этот «гибрид» шпаги и ножниц привезли, оказалось, что гранату (учебную) он держит плохо. Начальник инструментального цеха Бугров и слесарь шестого разряда Васильев всю ночь «доводили до ума» самый главный инструмент будущей операции. Друг Воробьева подшучивал, стараясь хоть как-то разрядить тревожное напряжение: «Да, ладно, Юр, ну, оторвет руки! Зато орден дадут и в Москву переведут!..» Но остаться хирургу без рук… Да и хоть кому. Защитить кисть, поднимающую зажимом гранату, и должен был тяжелый конус, напоминающий эфес шпаги. Была и ещё одна дилемма в предстоящей операции.
Проще и безопаснее было бы вырезать гранату «кирпичом» — вместе с мышцами, закрывавшими её, что называется, «с мясом». Но Воробьев не смог на это пойти — парень остался бы калекой, правая рука навсегда повисла бы неуправляемой плетью.
Виталий держался. Он никого и ни о чем не спрашивал. Даже вечером, накануне операции, когда Воробьев зеленкой обозначил место проекции гранаты, место, где притаилась смерть, он ничего не сказал доктору. Утром его тихонечко переложили на каталку люди в касках и бронежилетах под белыми халатами и осторожно покатили в операционную. Анестезиолог Моисейкин, тоже «закованный в броню», в шлеме, с пуленепробиваемым стеклом на лице начал «отключать» раненого. Здесь было много своих тонкостей, от которых зависел исход — как угадать с препаратами, чтобы человек не дернулся, чтобы мышцы, перед полным расслаблением напрягающиеся, не «толкнули» гранату. Наготове были дежурная и патрульная служба, со станции переливания крови доставили кровь групп Моисейкина, Воробьева и Дорохина. «Намытые» бригады могли, не теряя ни минуты, броситься их спасать, если понадобится. Когда наркоз подействовал, Моисейкин вышел на длинный, идущий по всему этажу, балкон. Там в секунды сняли с него защитный костюм сапера и стали облачать лейтенанта Дорохина. Моисейкин расположился на балконе за бронированным стеклом от боевого вертолета — он мог понадобиться в любую секунду.
Трижды поднимал и опускал скальпель Юрий Алексеевич, и только после третьего надреза он увидел гранату и взял в правую руку захват…
Как правило, мы не «населяем» наши мгновения, они чаще всего необитаемы. Пустые, они соединяются в пустые минуты, часы, годы… Мгновения этой операции, наверное, не могли вместить того, что их переполняло. Медленными тяжелыми каплями падали они из настоящего в вечность, унося с собой, как неслыханное сокровище, величие маленьких, по определению – беспомощных перед вечностью людей. Величие их духа и самопожертвование…
…Вот граната в зажиме. Вот она покидает рану. Вот она уже на носилках, на дне «колодца» из мешочков с песком. Теперь секунды в операционной застучали, как первые капли долгожданного дождя. Виталия выкатили в большую операционную, где ещё час чистили рану от осколков рассыпавшегося взрывателя, обрабатывали, зашивали. Юрий Алексеевич, забыв осторожность, отделил зажим от гранаты, спасая и этот единственный в мире инструмент от уничтожения. Забылся, правда, чуток и повернулся к возможной смерти незащищенной спиной. Предостерегающий окрик — и он уже по всем отрепетированным правилам пятится в коридор. Всё! «Дождь» хлынул! К нему бросились коллеги и медсестры. Кто-то совал цветы, кто-то плакал, его обнимали, хлопали по спине. А в это время по лестнице черного хода тяжело, медленно уносили на носилках смерть. Два очень сильных человека — подполковник Кулумбегов и капитан Следенко — в тех же самых противоминных костюмах спускались с третьего этажа с тяжелой ношей не столько от песка, сколько от притаившегося в этом песке непредсказуемого взрыва. У окон, несмотря на запрет, стоял весь госпиталь. Столб земли, смешанной с огнем и дымом, поднялся на высоту трехэтажного дома. Служебная записка для высокого начальства, уместившаяся на одной страничке, заканчивалась весьма буднично: «15.08.86 г. в 11.45 в госпитале сняты караул и оцепление, разрешено передвижение, и жизнь вошла в обычное русло».
Но счастливые чудеса в этот день не закончились. После обеда на КПП пришел пожилой человек. «Пропустите меня, пожалуйста, я к сыну… Рядовой Грабовенко… Мы письмо получили, случайно узнали, что обратный адрес — госпиталь… Мать вот меня с гостинцами прислала… У него сегодня день рождения, 20 лет…» «Да, батя, — ответил дежурный офицер. — Это уж точно, что день рождения. Второй раз ваш сын сегодня родился»…
«Юрий Алексеевич,- «выпытываю» у Воробьева, — ну, вот вы что после операции чувствовали, когда уже все было позади? Вы, наверное, закурили». Вопрос дурацкий, но в фильмах хирурги после операции, как правило, курят. «Да я вообще не курю и никогда не курил, — пожимает плечами Воробьев. — Мы ведь люди военные, а в Москве ждали, чем тут у нас все закончится. Надо было сразу доложить. И лично мне один очень большой начальник сказал по телефону: «Я вам официально разрешаю выпить стакан водки». Кто не знает — именно тогда развернулась у нас мощная антиалкогольная кампания, даже на свадьбах чтоб ни-ни!
Шутка друга Юрия Алексеевича про орден и перевод в Москву оказалась пророческой — Воробьева наградили орденом Боевого Красного знамени и через год перевели в Голицынский госпиталь. Сегодня на его кабинете табличка, свидетельствующая, что он — полковник медицинской службы, Заслуженный врач РФ, Заслуженный пограничник РФ. Орден Красной звезды получил и Виталий Грабовенко — за мужество и терпение. Буквально все, причастные к этой операции, были награждены и отмечены. Семьи Воробьева и Грабовенко за эти годы встречались дважды. В первую встречу проговорили всю ночь. Вспомнили и как узнала о подвиге мужа его вторая половина — Света, Светлана Дмитриевна. Вечером в тот особый день к ним домой занесли пачку фотографий для улетавших утром «представителей Москвы». До и после операции. «А почему почти везде Юра?» — спросила она. «Так ведь он же оперировал», — ответил посыльный. «Если бы знала, на что ты идешь, стеной бы стала, но не пустила», — сказала она мужу. Но вряд ли Воробьев уступил бы её справедливым мольбам. Вряд ли. Жертвенность в нем — как дыхание. Прекратится — и тебя как человека уже нет. Даже если ты будешь дышать, ходить на работу, встречаться с друзьями.
В первый же год службы в Голицынском госпитале в ночное дежурство Воробьеву привезли из Таманской дивизии истекающего кровью мальчишку. Случайное пулевое ранение в бедро, перелом бедренной кости. Кровь, как из трубки, вытекала из костно-мозгового канала. Воробьев прооперировал, кровотечение прекратилось, но экспресс-анализ показал, что по жилам парнишки пульсирует уже даже и не кровь, а её остатки, разбавленные лекарственной жидкостью капельниц. Смерть опять стояла рядом. Но и Воробьев был рядом: «Какая группа? Первая? Берите у меня». Практически пол-литра его крови тут же влили солдату. Тем и спасли. Наутро, на «пятиминутке» ему досталось от начальства — по протоколу он не имел права так рисковать собой в ночное дежурство. Только и представить невозможно, чтобы Воробьев воспользовался правом уклониться и не рисковать. Как и в Душанбе 86-го, когда он просто положил руки на смерть и своим мужеством не позволил ей до срока исполнить свою страшную миссию…
ПОДЕЛИТЕСЬ НОВОСТЬЮ:
